Петрович 19

Кража

Тайное всегда становится явным

Ночью Петровича обманула луна. С вечера было пасмурно, и когда из-за занавесок стал пробиваться свет – Петрович подумал, что уже утро и спустился с теплой печи. Включив свет и с удивлением отметив, что еще слишком рано даже для такого законченного рыболова как он, Петрович накинул куртку и вышел на улицу. Полная луна выглядывала из-за проплывающих мимо облаков, обливая заснеженную Акулиху своим загадочным сиреневым светом. Было так светло – хоть сейчас на реку иди, но декабрь – не июнь, до восьми делать на реке нечего. Поняв, что его обманули, Петрович вернулся в дом и включил чайник.

Чайник был новым. Прежний, вместе с кой-какими другими вещами, у Петровича недавно украли, взломав немудрящий замок его деревенского жилища, пока хозяин был в городе. На улице Петровича постоянных жителей почти не осталось, дачники давно разъехались, так что место это зимой было безлюдным. Чем и воспользовался хорек.

Человеку свойственно находить выгоды в любых ситуациях. Петрович решил, что отсутствие украденной магнитолы позволит ему теперь больше читать; канистра давно подтекала и требовала замены; тяжелый армейский бинокль был обузой в походах; мясным консервам из запаса, верно, давно вышел срок; у чайника была отколота ручка, что делало неудобным разливание кипятка… Украденные вещи были ценны не сами по себе – вместе с ними исчезло ощущение «мой дом – моя крепость». Оказалось, что кто-то посторонний мог вот так запросто войти к нему грязными сапогами в дом и в душу и навести там свой, не согласованный с хозяином порядок. Интересно, что вместе с вещами, имевшими прикладное назначение, а стало быть, имеющими хоть какую-то рыночную стоимость, был украден двухтомник Шекспира, что характеризовало вора как человека, не лишенного интеллектуальных запросов. «Почему Шекспир? – ломал голову Петрович, разглядывая книжную полку, - почему не Пушкин, Толстой, Писемский, Хемингуэй, Гессе, Маркес?..» В милиции, наверное, эта деталь существенно дополнила бы психологический портрет преступника, но в милицию Петрович не обращался. Местная милиция в лице пожилого участкового никогда ничего не находила, за исключением тех случаев, когда дело было более чем очевидным. Это только в кино дотошный деревенский детектив Анискин раскрывал преступление любой сложности; в жизни, как обычно, все было совсем по-другому.

Установив, говоря казенным языком, факт кражи, Петрович поменял навесной замок на входной двери, приспособил на внутренней двери замок дополнительный для самоуспокоения и дал себе слово забыть о происшествии как можно быстрее. Однако помимо своей воли постоянно возвращался мыслями к печальному событию и сопоставлял факты. В качестве улики вор оставил два окурка, брошенных не абы как, а заботливо помещенных в банку из-под кофе. Это выдавало, на взгляд Петровича, и неопытность преступника и его возможную связь с хозяином. Станет ли незнакомый, «залетный» человек беспокоится о порядке в доме, который он ограбил? Вряд ли. Бросит окурки на пол, конечно, да еще разотрет ногой по светлому линолеуму. Хотя такой интеллигент, который читает Шекспира, возможно, и не станет. И книги, и чайник, и продукты вор мог взять и для личного использования, а вот бинокль, магнитола и спиннинговая катушка были, очевидно, предназначены к продаже. Шинков, торгующих самогоном и принимающих в уплату за отраву самые разные вещи, было в Акулихе куда больше, чем официальных магазинов. Но идти по ним казалось Петровичу занятием бессмысленным: кто отдаст вещь, принятую в уплату за самогон? Кто такой ранимый, что добровольно расстанется с обновой, выслушав душещипательный рассказ Петровича? Кто «сдаст» приезжему (хоть и примелькавшемуся за пару последних лет) горожанину своего шабра-акулихинца? – вариант с обходом шинков отпадал. В активе Петровича оставались два окурка «LD» с оригинальным прикусом, да надежда, что все тайное рано или поздно становится явным.

За раздумьями Петровича, наконец, застал рассвет. Собравшись, рыболов навесил новые замки на старые двери и направился в один из дальних волжских заливов, где по слухам отменно брал окунь. В свой третий зимний акулихинский сезон Петрович уже прилично ориентировался в многочисленных волжских протоках, заливах и заливчиках, чтобы вот так, со слов соседа понять: куда надо идти чуть не час, чтобы найти стаю жирующего окуня. Впрочем, в феврале ведь как: вчера этот самый окунь показывал чудеса обжорства, хватая все, что опускается в лунку, а сегодня может и «объявить голодовку» – дело темное. Но все же Петрович надеялся на улов. Есть ведь что-то, что называется шестым чувством? Нет,  приподнятое настроение, надежда на улов – это само собой. Но бывает же иногда, что идешь и чувствуешь: сегодня все по уму, все складывается, все «в кассу». В такие дни надо только почаще сплевывать и стучать по дереву, чтоб ненароком не спугнуть капризную Удачу. Петрович был почти уверен, что ему повезет.

Шесть километров до места прошел на одном дыхании: свежий встречный ветер напомнил ему о походе в этот залив прошлой зимой. Тогда – есть чем гордиться – в такой же сильный южный ветер попал Петрович на отменный окуневый клев. Горбачи в полкило весом наперебой хватали блесну, и Петрович, не в состоянии укротить свой азарт, поймал столько, что еле допер потом улов до дома – ящик потяжелел на двенадцать килограммов. За этими приятными воспоминаниями Петрович незаметно добрался до места. Снега несколько дней не было, и он без труда нашел разбуренный соседом «пятачок» - в доказательство хорошего клева окуня возле иных лунок виднелись пятна рыбьей крови. Сделав три лунки, Петрович опустил «чертика» под лед. На мотыля он уже два года не ловил, доверяя своим блеснам и безнасадочным мормышкам. А вот окунь, видно, мормышкам и блеснам Петровича в тот день не верил: подойдет, стукнет, и – сколько не сиди – больше ни гу-гу. Перемену погоды почувствовал полосатый или успел наесться накануне – не брал. Петрович крутился на «пятачке», бурил новые лунки, менял «чертика» на «козу», «козу» на «медузу», а последнюю на блесну и уже начал вполголоса материться, когда к нему подошел странного вида рыбачек.

Все в этом смешного вида рыбачке было нескладно: слишком большой шарабан при маленьком росте; большие же, как-то криво сидевшие очки на скуластом изможденном лице; шапка-ушанка, доживающая, видно, третий, уже не свой, век; грязно-зеленые чуни с заплатами – одним словом, «мужичок-с ноготок».

-         Клев на уду! – приветствовал подошедший Петровича.

-         Да какой там клев – одно расстройство! – ответил тот.

-         Не берет?

-         Стукнет – отойдет, зараза такая.

-         А я из Осиновского иду, такая же картина.

-         Может, к обеду расклюется…

-         Это вряд ли: если с утра капризничавет – хоть домой уходи – не расклюется!

В этот момент Петровичу, наконец, удалось подсечь заигравшегося с мормышкой окунька, но до лунки он рыбу так и не довел: на полпути она с крючка соскочила, решив, видно, пожить еще и поднабрать веса, чтобы уже потом стать уловом Петровича.

-         Тьфу ты, пропасть! – чертыхнулся рыболов, - надо же какая невезуха! А Сашка Бурлак вчера здесь же обловился…

-         Я потому и пришел сюда, - поддакнул сосед, уже устроившийся на одной из прежних лунок. – У магазина с ним вчера встретились – чуть не полный шарабан окуня у него был.

-         Да, день на день не приходится, - философски изрек Петрович.

У соседа совсем не клевало. Да и Петровичу вскоре надоело постоянно бурить новые лунки, и он решил попить чайку. Наполнив кружку дымящимся чаем из термоса, Петрович предложил ее соседу.

-         Спасибо, у меня свой «чаек» – хихикнул рыболов и достал из-за пазухи пластиковую бутылку. – Не желаете?

-         Нет, спасибо, к местному самогону привычка нужна, а у меня ее нет…

-         И у меня ее не было, - пошутил мужичок-с ноготок. – Но с волками жить – по-волчьи выть.

По трясущимся рукам, которыми новый знакомый управлялся с бутылкой, Петрович понял, что перед ним – горький пьяница. Прочитав жалость на лице Петровича, новый знакомый разоткровенничался.

-         Я ведь тоже долго местных правил не принимал. Учителем английского сюда по распределению приехал. Еще в 19... году. Думал: буду сеять разумное, доброе, вечное в этой глуши. Мысли какие-то были, себя мечтал на лоне природы усовершенствовать, знаниями с детишками поделиться… На кой им мой английский нужен – деревенским-то? Друг с другом общаться? Шекспира в подлиннике читать? Не нужен им не Шекспир, ни Байрон, ни черт лысый. – сказанное, видимо, показалось учителю английского смешным, и он опять нервно прохихикал.

«Чего он. Сочувствия моего ищет? – думал Петрович, - навязался на мою голову, учитель изящной словесности». Настроение по причине бесклевья было пасмурным, как окружающий пейзаж. Не раз и не два Петрович вот так ни с того ни с сего становился «жилеткой» случайных людей, неверно истолковывавших его вежливость как повод поплакаться, или похвалиться, или поучить. «Надо сразу на хер посылать!» – который раз пообещал себе Петрович, но, конечно, промолчал. «Англичанин» же, восприняв молчание Петровича как согласие слушать, продолжил рассказ о своем нравственном падении.

-         Через год стал я немного понимать, так сказать,  в ситуации ориентироваться. Факультатив, на который два человека ходили – отменил, да и уроки стал вести уже без комсомольского задора. А зачем с задором, если никому ничего не надо? А мне оно надо? В общем, закрылся в себе, к работе стал формально относиться: пришел – ушел. Как все. Но сам еще развивался: сроку моей ссылке еще год оставался, так, думал, что вытерплю, в город вернусь – в аспирантуру попробую, шансы были… Но через год ни город, ни аспирантура, ни Шекспир в подлиннике были мне уже не нужны – ибо поддался я скуки ради старейшей русской болезни – окаянному пьянству. И много ли мне надо было, с моим-то здоровьем? За три месяца опустился: дома бардак, в школе проблемы, здоровье – хуже некуда. Растворила меня в себе деревенская жизнь, до конца растворила…

Петрович краем уха слушал исповедь нового знакомого, сам пытаясь соблазнить-таки на поклевку хоть одного окуня. «Странно, а ведь было ощущение Удачи, - думал рыболов, - что ж, и на старуху бывает проруха, пора и до дома двигать…» Сосед, исповедуясь в своих грехах, отшвырнул окурок прямо к лунке Петровича – набрался уже отравы из своей бутылки. Петрович посмотрел на окурок… и застыл. Перед ним лежал окурок «LD» с двумя золотыми колечками у фильтра и смятый оригинальным прикусом. Точно два таких же «бычка» лежали у Петровича дома как неопровержимая улика, оставленная вором… Понадобилось долгих десять минут, прежде чем Петрович осознал происходящее, смог собраться с мыслями и принять решение.

-         А теперь слушай мой монолог, учитель, – глухо, но отчетливо произнес Петрович. – Падение твое было быстрым. Как человечишка бесхребетный, да еще обиженный на весь свет, ты решил стать не ангелом, так хоть демоном. Пил, гулял напропалую с местными пьянчугами… Скоро тебя поперли из школы, поскольку вел ты себя и на уроках, мягко говоря, неадекватно. Хозяйство к тому времени совершенно развалилось, ждать дохода от огорода не было смысла и пришлось тебе  браконьерничать. Но это весной и летом хорошо рыбку ловить: тепло, светло, да и в сети она неплохо попадается… А что делать зимой? Все, что получше – ты пропил, калымы выдавались не часто, да и брать тебя на калымы твои же друзья не всегда брали –  что ты, «несрушный» интеллигент, руками-то делать умеешь? И придумал ты себе промысел, чтоб не руками, а головой: подламывать дома дачников и воровать у них всяческую утварь...

Услышав эти слова, бывший учитель дернулся, пытаясь подняться с шарабана, но Петрович, сдерживая дрожь, положил ему руку на плечо, давая понять, что тому надо сидеть и слушать. Пользуясь стопроцентной поддержкой аудитории, Петрович продолжал:

-         Но никак не думал ты, учитель, что влезешь в дом не к дачнику, а к человеку, который и зимой в Акулиху приезжает. Что человек этот быстро узнает о краже. И что Судьба и Случай сведет тебя с этим человеком в глухом-глухом заливе один на один… Прибить тебя прямо здесь, - и народ меня не осудит. Но мы сделаем по-другому. Я даю тебе, сука, один день срока. Если самое большее через двадцать четыре часа на заднем крыльце дома не будут лежать все вещи, которыми ты у меня разжился – пеняй на себя, многие пострадавшие захотят с тебя шкуру живьем содрать. Сейчас я чтоб слова от тебя, филолог гребаный, не слышал. Если меня понял – просто кивни головой.

Вор выдержал мхатовскую паузу и неуверенно кивнул. А затем, видно испугавшись, что Петрович его жеста не заметит, кивнул еще раз – отчетливо. Петрович сложил бур, упрятал в ящик удочки, подошел к англичанину и резко замахнулся - тот слетел с шарабана и остался лежать, справедливо полагая, что лежачего Петрович бить не станет. Бить не стал, а пендаля смычного по тощей жопе отвесил.

- Извини, не удержался! – пожаловался Петрович и, добавив, - Шекспира не забудь, - пошел к выходу из залива. В дальней дороге к дому Петрович думал о неисповедимых путях, о Судьбе и Случае, о теории вероятности, об Удаче и еще о тысяче больших и малых вещей. На душе было легко.